До кровинки здешний человек

Мерзликин появился в гостинице часа в четыре дня, зимой в это время в Нижневартовске уже темно. Было видно, что он страшно замерз, но глаза его радостно светились, а с лица не сходила улыбка.
Мы познакомились с ним в 1964 году, когда он вернулся в Барнаул после окончания Литературного института. В Москве в издательстве «Молодая гвардия» у него вышла книга стихотворений «Купава». Для абсолютного большинства студентов Литинститута это было немыслимо. Каждая рукопись проходила через такое сито рецензентов и экспертных оценок, что в конце этого пути уцелевшими оставались лишь немногие. Там же, в Литинституте, Мерзликина приняли в Союз писателей СССР. Это тоже было невероятно.

«Купава» веселой деревенской ласточкой разлетелась с прилавков книжных магазинов в течение нескольких дней.

Какой задушевностью, каким теплом, какой радостью жизни веяло от каждой строчки!

Днем погожим бы вынести

легкие саночки

Да с горы с улюлюканьем,

елки зеленые.

Хороши на Алтае

девчата-смугляночки,

Предвечерним морозцем

слегка обожженные.

С первых своих стихотворений Мерзликин умел одним поэтическим мазком создать настроение и нарисовать яркую и живую картинку. Уже с «Купавы» его нельзя было спутать ни с кем другим. У него был свой задушевный язык, свое мироощущение. Некоторые его стихи походили на покаяние.

Ты один у меня,

мой земной уголок,

С крутоярами синими,

с тихими плесами.

В эту осень к тебе

я добраться не смог

Ни пешком с батожком,

никакими колесами.

Казалось бы, ну что из того, что человек не смог вовремя приехать на свою малую родину? Мало ли какие дела задержали его? Но для Мерзликина малая родина не просто точка на карте, а неотъемлемая часть духовного мира, то, что делает осознанной жизнь и вдохновляет на творчество.

Во времена, когда страна жила великими стройками и страницы газет и журналов отдавались в первую очередь поэтам-агитаторам, Мерзликин резко выделялся из их ряда, чувствовал, что его призвание - не воспевать грандиозные свершения, а показывать ежедневную жизнь простого народа, в первую очередь деревенского, который постоянно окружал его. Отсюда и язык – сочный, народный, иногда с местным говорком, c веселым юмором.

Ему с одинаковой легкостью даются стихи и наполненные самой задушевной лирикой, и юмористические, и исторические, и эпические, и философские. И за каждой строкой, даже словом, огромная работа, постоянное стремление к самообразованию, достижению совершенства. Уже вскоре после «Купавы» он напишет стихотворение, которое, без всякого преувеличения, подняло его к самым вершинам русской поэзии.

Петуший крик. Падучая звезда.

И над ручьем развесистая ива.

И ты греховна тем,

что ты счастлива,

А под мосточком катится вода.

Глаза в глаза – и горе не беда,

И грех не грех. Прости ее,

Всевышний.

Она и я. А ты тут третий

лишний,

А под мосточком катится вода.

Куда бежит, торопится куда?

А над землей - рассветное

броженье,

А в голове - приятное круженье,

А под мосточком катится вода.

Уже росу не держит лебеда,

Уже заря таить себя не в силах.

Четыре локтя зябнут

на перилах,

А под мосточком катится вода.

Любовь моя, была ли ты когда?

Иль о тебе мне ночь наговорила,

Наворожили шаткие перила?

А под мосточком катится вода.

Его часто называют лучшим лириком Алтая. Это правда, но с одним добавлением. Мерзликин был лучшим лириком не только Алтая, но и одним из лучших во всей России конца ХХ века. Кому-то такая оценка может показаться чересчур завышенной, но беда Мерзликина не в его стихах, а в том, что он оказался непрочитанным. Большинство его книг выходило на Алтае. А это уже само по себе делало его поэтом местного значения. Незадолго до смерти он, уже зная о своей неизлечимой болезни, говорил мне:

Русская поэзия богата на интимную лирику. И в ее обширном томе у Леонида Мерзликина, вне всякого сомнения, есть своя страница. А его юмористические стихи? Иногда кажется, это вовсе и не стихи, а деревенские сценки, в которых невольно участвует поэт. В них и лукавый смех, и добродушное подтрунивание, и залихватская удаль. Когда из Москвы в Барнаул ему прислали билет члена Союза писателей СССР, он тут же откликнулся на это поэтическими строчками:

Ах, какое нынче лето!

Дождь и солнце по траве.

Я дожился до поэта,

Узаконили в Москве.

Я копаюсь в огороде,

И на сердце - благодать.

Разрешили будто вроде

Мне корову содержать…

А вот как он рисует самого себя, пришедшего деревенским вечером на свидание к девушке:

Во! – ботинки.

Рубашка – во!

Весь – ни пылинки.

А? Каково?

Стукну легонько

В твое окно.

- Кто там?

- Ленька.

- Мерзликин?

- Но!

Совершенно особая тема мерзликинского творчества – образ родины. Для многих нынешних писателей это не только не модная, а просто неприличная тема. Но для Мерзликина, выросшего в крестьянской избе, с молоком матери впитавшего и необычайно образный русский язык, и русскую народную культуру, никакой другой жизни, помимо этого мира, просто нет. И свое отношение к родине он выражает не пафосно и высокопарно, как это делают некоторые поэты, сочиняя стишки к юбилеям и праздникам, а через картины природы, мироощущение героев, экскурсы в историю, размышления по поводу прошедших и предстоящих событий.

Запрягаю коня Махмудку,

Выезжаю на край села.

Рожь густая поперла в дудку,

А местами колос дала.

Три разлатых сосны миную,

Рожь колышется там и тут.

Наконец-то ее, родную,

Снова сеют и снова жнут…

Кто-то бы проехал мимо этой ржи и сосен, не заметив их, а для Мерзликина они радостный символ неугасающей деревенской жизни.

Уже в первом его сборнике была напечатана замечательная поэма «Купава», которая и дала название книжке. Она о том, что человек не может без любви, что он должен найти ту единственную, которая и сделает жизнь счастливой. Поэма вся соткана из лирических строк, но в ней сочно и ярко показана народная жизнь с ее повседневным бытом, былинами и суевериями, с радостями и печалями. Уже в «Купаве» Мерзликин показал себя незаурядным мастером эпического жанра.

Вернувшись на Алтай, он вскоре пишет поэму «Три месяца». В ней – глубокие философские размышления о смысле человеческой жизни, о судьбе художника. Она вышла исповедальной, как и все его творчество, и еще раз показала величину его поэтического дара.

В последней (пятнадцатой по счету. – Ред.), к сожалению, незаконченной поэме «Млечный путь» Мерзликин предстал как мастер стихосложения, для которого в поэзии нет ничего невозможного. С точки зрения формы она образец совершенства.

В годы его молодости поэтов приглашали в школы, Дома культуры, городские парки. На вечера поэзии в Алтайском политехническом институте собиралось столько людей, что их не мог вместить огромный актовый зал. Там выступали не только алтайские поэты. В Барнаул постоянно приезжали и новосибирцы, и москвичи, и ленинградцы, и многие другие. И среди них Мерзликин всегда был если не первым, то в числе самых первых. Он был любим публикой и чувствовал это. Поэтому и восклицал, немного бравируя перед другими:

Я стихи продаю, я стихи продаю,

А красивым девчатам за так отдаю…

Возвратившись из Москвы на Алтай, в Барнауле он пробыл недолго. Надо было обустраивать жизнь, а у него не было ни квартиры, ни работы. И Мерзликин недолго думая
уехал в село Рыбное Каменского района, где ему предложили должность редактора многотиражки в местном совхозе и сразу же выделили трехкомнатную квартиру.

У меня не осталось писем того времени, которые он присылал мне. Но мои письма к нему сохранились в его архиве. Мерзликин просил меня договориться о его выступлении на краевом телевидении. Я договорился, о чем и написал ему в письме. Такое выступление состоялось во второй половине февраля 1965 года.

А за месяц до этого в Барнауле прошел семинар молодых писателей, который продолжался три дня. Поэтической секцией руководил известный новосибирский поэт Леонид Решетников. Человек суховатый, если не сказать больше – строгий, и, по мнению многих, не имеющий абсолютно никакого понятия о том, что такое эмоции. Мерзликина на семинаре не было, но в руки Решетникова каким-то образом попала его книжка «Купава». И большую часть времени на семинаре он посвятил Мерзликину. Наставляя нас, он говорил, что «Купава» не случайно вышла в Москве. В таком объеме и в таком виде в Барнауле она не могла появиться. Здесь бы ее подстригли под бобрик, но чтобы стихи в ней не торчали дыбком, ее бы еще и пригладили. Решетников давал нам понять, на кого мы должны равняться в своем творчестве.

Сейчас много говорят о советской цензуре и ее жестокости. За всю свою жизнь мне ни разу не довелось столкнуться с ней. Но вот с иезуитской казуистикой редакторов приходилось сталкиваться постоянно. Цензура следила за тем, чтобы не выдавались государственные секреты, не звучали призывы к насильственному свержению власти. А редакторы больше всего беспокоились о том, чтобы власть предержащая, не дай бог, не сделала какие-нибудь замечания в их адрес. И чем меньший статус имели издательство и его редакторы, тем больше они заботились о своей идейной чистоте и преданности пропагандируемым идеалам. По этому поводу известный алтайский писатель Аржан Адаров ядовито заметил: «Если в Москве стригут ногти, то у нас режут пальцы».

Эта участь не обошла и Мерзликина. Многие его стихи в тех сборниках, которые выходили на Алтае, нередко оказывались урезанными, его заставляли переделывать какие-то строчки, отчего стихи получались тусклыми.

Время все и всех расставит по местам

Читая многих еще совсем недавно гремевших поэтов, удивляешься: как могли так восторженно воспринимать их стихи, как могли надевать им на головы лавровые венки? Кончилось время, в которое они жили, и никого из них не стало. Кто-то лег в сырую землю, а кто-то продолжает лишь физическое существование. И, наоборот, те, кого пытались задвинуть в тень, оказались настоящими поэтами. Так случилось с Николаем Рубцовым, другом и сокурсником Леонида Мерзликина по Литературному институту, так происходит и с самим Мерзликиным. Но в те далекие семидесятые наряду со славой ему полной мерой пришлось хватить и хулы. Мерзликину катастрофически не везло в житейских ситуациях.

Однажды вечером мы проходили с ним мимо одного дома в центре Барнаула. Во дворе стояла группа девчат, о чем-то громко разговаривающих.

- А хотите, я прочитаю вам стихи? – спросил Мерзликин, проходя мимо.

- Так уж и прочитаешь? – повернувшись к нему, с вызовом бросила одна, по всему видать, самая острая на язычок.

Мерзликину зачем-то сразу же потребовалась сцена. Он подошел к наружной лестнице, которая вела на крышу дома, подпрыгнул, ухватился за нижний пруток, подтянулся и в мгновение ока уже стоял на нем. Держась одной рукой за лестницу и подавшись всем телом вперед, он начал читать стихи. Минут через десять под лестницей собралась целая толпа. Импровизированное выступление длилось почти час. Наконец Мерзликин устал. Надо было слазить. И тут какой-то мужик крикнул ему:

- А ты прыгай.

Не было бы девчат, Мерзликин не послушался бы его. Но ему захотелось показать себя орлом. Он прыгнул, а встать уже не смог. Хорошо, что это случилось рядом с Железнодорожной больницей. Я поднял его, и мы кое-как добрались до нее. Установили – сломал ногу. По городу разнесся слух, что Мерзликин был пьяный и поэтому полез на лестницу. Слух дошел до крайкома партии. Там никак не отреагировали на это, но поэт попал на заметку.

В другой раз он пришел в Союз писателей, держа в руках сетку с пол-литровой банкой сметаны. Кто-то спросил:

- Леня, а сметану-то ты зачем с собой носишь?

- Да вот, вчера жена послала в магазин, - пошутил Мерзликин.

И эта история дошла до крайкома. По всей видимости, среди писателей или тех, кто крутился возле них, были люди, пытавшиеся выслужиться перед властью с помощью доносов. Во власти тоже были разные люди. Одни смеялись, другие каждый донос складывали в специальную папочку. И когда их накопилась целая стопка, они выстрелили. Тем более что из издательства тоже шла информация: не все стихи Мерзликина отличаются высокой идейностью.

Не знаю, была ли дана официальная команда не печатать его или поэта хотели немного приструнить, но вначале семидесятых он почувствовал заметное охлаждение к себе как со стороны властей, так и со стороны издательства. Меня в это время в Барнауле не было. В 1968 году я уехал на север Томской области, где четыре года проработал собкором областной газеты «Красное знамя». Именно в это время там начали возводить город нефтяников Стрежевой. От меня и услышал о нем Леня Мерзликин. В 1974 году он перебрался в Стрежевой, устроившись, как тогда говорили, «подснежником» в одну из строительных организаций. Ему дали комнату в общежитии, платили зарплату, но на работу он не ходил. Писал стихи. Были в те времена добрые руководители, понимающие, что человек, имеющий литературный талант, ничего другого делать не может. И они, нарушая трудовое законодательство, как могли, покровительствовали таким людям.

Но Север не вдохновлял Мерзликина. Это была не его земля. Прилетев ко мне в Нижневартовск в январе 1975 года, он говорил именно об этом. Мы почти всю ночь вспоминали Барнаул, наших общих друзей, шумные поэтические вечера.

- Стихи-то пишешь? – спросил Леонид.

Я ответил, что уже давно не пишу. С тех пор как понял, что второго Мерзликина из меня не получится, а быть поэтом меньшего калибра не хочу. Он грустно улыбнулся и сказал:

- А что дает человеку поэзия? Я, наоборот, завидую тебе. В такую газету попал. (Станислав Вторушин был собкором газеты «Правда». – Ред.) Я бы с удовольствием пошел сейчас в корреспонденты.

Мерзликин, когда был редактором совхозной многотиражки, в стихотворной форме критиковал в ней всех и вся, не глядя на чины. И сколько ни пытались приструнить его директор совхоза и секретарь парткома, ничего не выходило. И тогда Мерзликина вызвали на бюро райкома партии. Там против него поднялись почти все. По всему было видно, что в поэтических персонажах многие увидели самих себя. Предложение большинства было категоричным: исключить Леонида Мерзликина из членов КПСС. Мерзликин молчал, выражая полное равнодушие к тому, что говорили. Не выдержав, первый секретарь райкома возмущенно бросил:

- Ну а ты-то, чего ты молчишь? Ведь решается твоя судьба!

- А чего мне говорить? – пожал плечами Мерзликин. – Я же не член партии.

- Как не член? – удивился секретарь. – Каким же тогда образом ты смог стать редактором газеты?

- Мне предложили, я согласился, - ответил Мерзликин.

Секретарь растерянно обвел глазами членов бюро и сказал:

- Ладно, иди. Мы тут разберемся без тебя.

Мерзликина сняли с редакторов, и он перебрался в Барнаул. Писательская организация выхлопотала ему квартиру…

…В гостиничном номере было холодно, когда мы говорили, изо рта вылетали клубочки пара. Мерзликин спросил:

- А хочешь, прочитаю стихи?

- Прочитай, - попросил я.

Он сел на раскладушке, обмотался двумя одеялами так, что торчала одна голова, и начал читать:

У меня в январе зацветает стена.

И к цветущей стене примерзает спина.

И опущены веки. И пар из ноздрей.

И метель трое суток поет у дверей.

Я сосульками-пальцами чуть шевелю,

Шевелю, будто струны какие ловлю.

Я ловлю эти струны и тихо пою:

«Заходи, белокрылая, в избу мою.

Заходи, потанцуем с тобой по избе,

И нарву я цветов, подарю их тебе.

А цветы на стене, как на горном лугу.

Я б открыл тебе двери,

да встать не могу…»

- Ты это сейчас написал? – спросил я.

- Да нет, давно уже, - ответил Мерзликин.

На следующий день он улетел в Стрежевой.

Следующая наша встреча состоялась в конце 1990 года, когда я, завершив свои путешествия корреспондента по городам и странам, возвратился в Барнаул. Мерзликина снова издавали, он при первой же встрече подарил мне несколько последних сборников, но радости в его глазах не было. В воздухе уже висело ощущение надвигающейся катастрофы, и он остро чувствовал ее.

После крушения Советского Союза государственной политики в области литературы не стало. Издательства умерли, писателям перестали платить за их труд. Чем только не пробовал заниматься в эти лихие девяностые Леонид Мерзликин. Сочинял для коммерческих фирм рифмованную рекламу, выступал на разных шутовских мероприятиях, пестовал картошку и овощи на своем дачном участке, где у него не было даже сарайчика, в котором он мог бы укрыться от дождя. В ограде Дома писателя он выкопал погреб, куда заложил весь выращенный за лето урожай. Но недели через две из погреба вынесли все, на что он надеялся прожить целую зиму.

Мне в это время удалось устроиться в одну небольшую фирму, где я получал какую-то зарплату. Мерзликин пришел ко мне почерневший, с трясущимися руками. Рассказав о краже, он не спросил, а обреченно произнес:

- Как же жить дальше?

Я пошел к руководству фирмы, рассказал о беде и объяснил, кто такой Мерзликин. Руководство решило помочь, с Леней составили фиктивный договор на выполненную работу и выдали ему пятьдесят тысяч рублей. Леня долго стоял с помятыми купюрами в руках и не мог поверить своему счастью. На эти деньги в то время можно было если и не прожить, то хотя бы не умереть с голоду месяца два. Что будет через два месяца, ни он, ни я, ни большинство жителей страны в то время не знали.

Говорят, что все болезни человека возникают от нервов. У писателя они особо чувствительны. Лихие девяностые словно с пулеметом прошлись по писательской организации Алтая. Почти все, кто были ее отцами-основателями, не выдержали и один за другим ушли из жизни. Не удалось пережить лихолетье и Леониду Мерзликину. В одной из подаренных им книг я прочитал горестные строчки:

И стою как будто бы нездешний,

До кровинки здешний человек.

Улетели птицы из скворешни.

Скоро ночь. А ночью будет снег…

Перед самой смертью он попросил похоронить его не в Барнауле, а на деревенском кладбище в Белоярске рядом с могилами матери и отца. Мы выполнили просьбу поэта.

Редакция благодарит музей истории литературы, искусства и культуры Алтая за фотографии Леонида Мерзликина.