Ренессанса не будет

В Молодежном театре Алтая состоялась премьера пьесы «Декамерон» в постановке режиссера Юрия Ядровского.

Призрак бродит. Не в Европе

Пазолини, которого принято считать великим кинорежиссером, тоже начинал свой «Декамерон» как будто не сразу по тексту Боккаччо: некто в сумерках взваливал на плечо мешок, в котором угадывалось неживое тело, нес его, сбрасывал с обрыва. Действо происходило на фоне узнаваемого итальянского пейзажа. И кинозрители, знакомые с первоисточником, понимали: таким образом мэтр сообщает о свирепствующей во Флоренции чуме.

Ядровский тоже притормаживает на подступах к новеллам классика. Поднимается занавес, и открывается пространство, решенное в темных тонах: на сцене высокие рамы с мутными окошками, какой-то помост-горка и люди, лежащие на полу среди беспорядочно набросанных черных тряпок. Зритель начинает выстраивать логическую цепочку: герои покинули чумную Флоренцию и, запретив себе мрачные мысли и воспоминания, сейчас поднимутся с пола и предадутся релаксу. Ведь именно так поступили персонажи Боккаччо: надев радующие взор одежды, они вкушали здоровую пищу, совершали прогулки, играли на музыкальных инструментах и вели приятные беседы. Но в спектакле релакса не случается. «Наш корабль разбился!», «Мы на острове!» – восклицают герои. «Что ж, вполне адекватный символ – островок надежды в зачумленном мире…» – все еще надеется зритель. Но, глядя на поднявшихся во весь рост героев в мрачных одеждах, с белеными лицами, уже начинает сомневаться…

И тут из люка в полу, как из преисподней, поднимается некто с книгой в руках. Ты вновь вспоминаешь милого сердцу Пазолини: у него старик тоже устраивал громкую читку прямо на улице, на манер русского гусляра, для безграмотных сограждан. Но у «восставшего из ада» к спине прикреплен скелет (да-да, смерть у каждого из нас за спиной!), и читает он «островитянам» и зрителям вот что: «Рождение человека противоречит его природе, так как зависит от желаний и обстоятельств. Никто не может объяснить появившемуся на свет человеку его необходимость…» Спасшиеся после кораблекрушения люди-тени бродят по сцене. Кто-то из героев кричит: «Нету хлеба!», кто-то домогается девушки, а публика начинает кашлять от напущенного дыма. Персонажи пьесы то замирают в позах, то что-то выкрикивают, то ползут-перекатываются по сцене, то совершают некие ритуально-гимнастические упражнения на помосте. А еще выбегают дружно на авансцену, машут рукавами, танцуют – молодые актеры весьма пластичны, этого у них не отнять.

Тут какой-то юноша сообщает, что у него много денег, он желает купить лошадей – и ты радуешься узнаванию как дитя: наконец-то появился герой Боккаччо. Здравствуй, Андреуччио из Перуджи! А потом и другая радость случается – прибредает Изабелла с горшком. Ну мы-то знаем, что под базиликом в этом самом горшке – голова ее возлюбленного! А вот эту парочку унылых героев что-то не узнаешь: он и она ведут весьма пространную беседу на гастрономическую тему. Но беседа их не возбуждает аппетита, скорее она способна вызвать несварение – речь идет о вонючем французском сыре и о вареных свиных мозгах (подробный рецепт приготовления этих самых мозгов звучит со сцены).

Вам кажется, что слишком долго я подступаю к собственно действу? Не дольше, чем режиссер – описанная мной преамбула заняла треть спектакля. Ну что, как говорят нежные мамаши малышам, «а теперь побежали-побежали»?

ВидЕние, вИдение…

Авторская это ирония, парафраз иль символический ремейк, предоставим решать зрителю. Но начинается действо с той же новеллы, что является первой у Пазолини. И вновь здравствуй, милый Андреуччио! (Новелл у Боккаччо всего-то сто, напомним).

В спектакле МТА мнимая сестра заманивает в свои сети Андреуччио. Но в трактовке соавтора Боккаччо девица идет дальше: не ограничась родственным поцелуем в лобик, она весьма эротично собственноручно раздевает нашего героя на сцене до исподнего. Не ограничивает свою фантазию и режиссер: после известного падения в недра клозета, вынырнув из нечистот, наш бедный Андреуччио ведет себя не как герой Пазолини. И даже не как оригинал в творении бессмертного итальянца («Увы мне, бедному, в какое время лишился я пятисот флоринов и сестры!»). Какое там высокодуховное «увы!»… «А я в г…не!» повторяет бедный Андреуччио. И никаким драгоценным рубином не вознаграждается он за свои страданья в итоге...

Изменяются в угоду режиссерскому прочтению и другие новеллы. Рассказ о монахе-греховоднике Альберте плавно перетекает в рассказ о сэре Чаппеллетто. Не смогла я опознать новеллу «о сердце». Та ли это история, в которой прекрасная жена одного мессера Гвильельмо влюбляется в его друга и тезку? Или это новелла о Гисмонде, отец которой убил ее возлюбленного? Но в одной из них героиня поливает отравой принесенное ей сердце юноши и выпивает страшный напиток, в другой – съедает вкусное блюдо, приготовленное поваром из сердца любимого. Ни там, ни там никто не засовывает ей в рот окровавленное сердце, не размазывает кровь по нежному лицу… Признаюсь, при виде этого вспомнилось прочтение Ядровским «Этих свободных бабочек» Герша. Там все так же утрированно и чересчур: главные герои в финале даже поливают друг друга напитками на манер Жириновского, швыряют об пол яблоки с такой силой, что они размочаливаются, как то самое окровавленное сердце… Ну что ж, режиссер что-то хочет нам этим сказать.

Далее в постановке пространные монологи, узнаваемые и неузнаваемые намеки на Боккаччо, групповые танцы, экзерсисы на помосте, выход персонажей с бумажными пакетами на головах, полет над сценой пышнотелой одалиски с веером… Человек-скелет посылал в зал месседжи вроде: «Жизнь – путь к смерти. Человек рождается, чтобы умереть». Наивные зрители хотели увидеть «Человеческую комедию», ренессансный гуманизм, возрождение героев к новой жизни… Так пожалуйста вам – финало апофеозо, стандарт под названьем «любовь, побеждающая смерть». Итак, шум волн, крики чаек, Он и Она (беременна)… Изнемогающий герой несет ее, несет, несет… Доносит. Опускает на землю. Все «островитяне» кидаются к беременной… И, как в плохом детективе, ты угадываешь: сейчас будет торжество новой жизни! Но случается радость даже из серии «два в одном»: сначала дитя кричит, немного погодя раздается гудок парохода. «Что такое слышится там вдалеке?..»

и напоследок ...

Не знаю, как ты, любезный читатель (сиречь зритель), а я устала от различных режиссерских видений и экспериментов. «Из жизнi имаго», «неМелодрама», «маленькая антикризисная комедия», – как только не обозначают жанры своих творений нынешние режиссеры! Но и сии прозвания, и оригинальное музыкальное оформление, и необычные решения мизансцен, и костюмы – все тлен и суета сует, ежели не служат главному. Вспомните «Сон в летнюю ночь» Р. Феодори – насколько там оправданны были и своеобразные декорации, и музыка «Миллионера из трущоб»! А черно-белое оформление сцены в «Маскараде» с А. Балуевым, который привозили новосибирцы? В этих постановках форма не просто не мешает содержанию, она работает на него! Увы, зачастую на подмостках Барнаула мы видим режиссерские прочтения и «вИдения», форму ради формы, авангардные приемы, от регулярного повторения утратившие свою авангардность.

Признаюсь, не одного зрителя я пытала после премьеры «Декамерона» в МТА. Мнения разделились. Одни (помоложе и не читавшие Боккаччо) с многозначительным видом изрекали: «Оригинально», «Своеобразно», «Новое прочтение классики». Другие говорили и об унижении зрителя, и о музыке «не в строку», об отсутствии сюжета как такового, о депрессивности постановки, о навязывании личного взгляда режиссера, об использовании потенциала молодых артистов не по назначению. И о том, что хочется увидеть на сцене нечто классическое, настоящее, без навязываемых (и навязнувших уже!) режиссерских концепций. Пусть это будут Островский, Чехов, Мольер – но без дыма и скелетов. Пусть это будет классическое прочтение пьесы автора, которое в наше время уже само по себе превратилось в авангард.