ФРОНТОВАЯ ЛЮБОВЬ

«В пору войны мы любили распевать частушку, услышанную в какой-то деревне, – пишет в своих воспоминаниях «Наедине с прошлым» фронтовой журналист Борис Бялик:
Надоели, надоели
Сапоги военные.
Еще больше надоели
Дроли переменные.
Частушка была зряшная (не всякое народное творчество несет в себе народную мудрость). Далеко не все «дроли» были тогда переменными. Война разрушила немало браков (она являлась проверкой для всего, не в последнюю очередь – для любви), но она не только разрушала…»

Все, пожалуй, было как в мирной жизни: увлечение, поцелуи и обещания любить до гроба… Все так же, при одном маленьком «но» – «до гроба» порой было очень близко.

Молодой в то время офицер, выпускник Барнаульского пехотного училища Юрий Стрехнин поведал историю, которая началась с размещения их части после тяжелых боев под Курском в деревне Куркино летом 1943-го:

«Когда танцы кончаются, по укромным местам разбредаются парочки. И потом, даже в самый поздний час, можно услышать где-нибудь в темном палисаднике, за деревьями, сокровенный шепот. Мгновенные знакомства, быстро возникающие привязанности, нетерпеливое взаимное узнавание – жизнь требует своего, и медлить не хочется: недолгий срок отмерен для встреч, все понимают – скоро опять на фронт. И подгоняемые этой неизбежностью, неизбежностью разлуки, может быть, разлуки навсегда, рождаются смелые, а то и отчаянные решения – война торопит сердца…

На перроне станции Нежин под охраной солдат местной комендантской службы тесной кучкой стоят плачущие девчата – их около десятка. А эшелон уже трогается. Девчата стоят со скорбными лицами, глядят, как их милые уезжают без них. Так выполняется приказ командира полка Ефремова: всех посторонних высадить и до той минуты, пока эшелон не двинется, не отпускать, чтобы не успели сесть на ходу. Суров этот приказ, жаль отважных куркинских девчат, но как же иначе? Мало ли что нам предстоит, нельзя же без острой необходимости подвергать девушек военным опасностям. Да и ради дисциплины в полку надо расстаться с ними: что же это было бы, если один лейтенант обзавелся боевой подругой, другой бы ему завидовал – начались бы соперничество, ревность и вообще бог знает что. Жаль, но иначе нельзя.

Уже на фронте под Киевом, во время выхода из окружения, шагая вдоль цепочки в голову ее, я вдруг обратил внимание на одного из бойцов – чем-то его фигура показалась мне необычной. Боец как боец, в шинели и в шапке, с винтовкой на ремне, но что-то даже в походке его не мужское. Присмотрелся внимательнее, глянул в его лицо – да ведь это девушка! Нетрудно было догадаться: та, из куркинских! Вот отважная! Все-таки сумела спрятаться – вернее, сумел ее спрятать милый, и бойцы об этом знали, да не выдали. И вот воюет она вместе со своим любимым».

Бывший санинструктор Любовь Гроздь рассказывала писательнице Светлане Алексиевич:

«Младший лейтенант Николай Белохвостик. Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь… Может, и единственная? Кто знает… Я думала, никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он… Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Это была настоящая любовь.

Мы его хоронили. Мне говорят: «Ты – первая!» У меня сердце подскочило, я поняла… что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… он лежит… Сейчас его опустят в землю. Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.

Я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый».

Война безжалостно собирала свое, и любовь здесь не была ей помехой. Жестко оценивающий ее реалии командир стрелкового, а затем штрафного батальона уроженец Алтайского края Михаил Сукнев повидал на фронте всякого, но циником – как некоторые – не стал.

– Надо сказать, что девушки в нашем полку были очень строгими в своем пребывании среди мужского населения, – вспоминал он. – Галина Кузнецова, связистка, подружилась с Григорием Гайченей, они стали мужем и женой. Вскоре она уехала домой рожать, Гайченя погиб на высоте Мысовая под Новгородом. Гале не посчастливилось.

Анна Зорина подружилась с Николаем Лобановым. Но вскоре Николая Петровича не стало в бою под поселком Георгиевским на реке Веряж. Мария Белкина с кем ни подружится – тот погибнет или будет искалечен. И в полку сложилось суеверие: кто с ней подружится, того ждет какое-то несчастье. В боевой обстановке – пуля или осколок. Когда мы стали с ней друзьями (что не зашло дальше нескольких поцелуев), прошел слух: или меня, или Марию возьмет рок. Настоящим другом Марии стал Петр Наумов, о чем мои друзья и не подозревали. (Мария Белкина погибла при бомбежке штаба полка. – К.С.).

Быстро повзрослев на войне, получив зачастую в 19-20 лет офицерские погоны и не раз повидав близко смерть, многие мужчины так и не растеряли душевной деликатности и трепетного отношения к женщине, не научились жить по бытовавшему тогда принципу «война все спишет».

Мария Дорофеева (Бабкина), военфельдшер 1081-го полка 312-й стрелковой дивизии:

– Еще на формировании в Славгороде я познакомилась с молодыми офицерами-разведчиками нашего полка, и они меня, можно сказать, охраняли, не давали никому в обиду. Даже два трофейных пистолета подарили: сначала браунинг, а потом специальный дамский, с ручкой из слоновой кости.

Как-то уже на передовой появился у нас новый заместитель командира полка по тылу, высокий, красивый капитан. Увидел меня и говорит другим офицерам: «Эта моя будет», а ребята ему: «Ну давай попробуй. Только если обидишь ее, мы тебе сразу голову отвернем». В общем, не вышло у него ничего, не понравился он мне, очень нахальный. Его потом от нас в другую часть перевели.

Когда мы отмечали 23 февраля 1944 года День Красной армии, со мной весь вечер танцевал командир лыжного батальона, просто не подпускал больше никого. Я видела, что очень ему нравлюсь, да и он мне тоже понравился. Но вот когда его ранило под Пустошками, он к нам в санроту не зашел, отправился прямиком в санбат. Уже из госпиталя прислал мне два письма, в которых спрашивал, хочу ли я, чтобы он, когда выздоровеет, вернулся в нашу часть, если да, то он обязательно этого добьется.

Понятно было мне, о чем он спрашивает, но у меня к тому времени погиб на фронте отец, мама одна поднимала на ноги пятерых моих братьев и сестер, и я должна была думать о них, а не о себе. Мне нужно было после войны помогать маме, и я на письма комбата не ответила. В часть нашу он после госпиталя не вернулся.

Приятности и неприятности

По ходу решения полового вопроса у офицеров случались порой неприятности, и частенько весьма серьезные. Командир роты в 8-м офицерском штрафбате Александр Пыльцын пишет, что среди бойцов батальона – сплошь недавних офицеров – очень многие угодили к ним за «прелюбодеяния», одни утопили танк, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам, другие подрались на квартире пожилого командира полка из-за его любвеобильной молодой жены.

Там же в штрафбате Пыльцыну довелось увидеть, какой бывает настоящая женская любовь. Одним из бойцов был бывший капитан, летчик с необычным отчеством – Павел Афтиевич и такой же необычной фамилией – Смешной.

«…В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, инициативно, тренируясь, используя свободную минуту в перебежках, самоокапывании и переползаниях по-пластунски до изнеможения, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить довольно меткую стрельбу из трофейных фаустпатронов (или, как их стали называть, «панцерфауст») по находившемуся неподалеку сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый, никем не контролируемый.

Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас в батальоне. После встречи с мужем она, сохраняя, видимо, с трудом напряженно-спокойное выражение лица, мягким грудным голосом попросила меня об одном: если муж будет ранен – помочь ему выжить. Какая, казалось, малая просьба! Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей детей где-то в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы».

Павел Афтиевич Смешной погиб в апреле 45-го в тяжелом бою на Одерском плацдарме, сумев перед этим подбить с помощью фаустпатронов два тяжелых немецких танка, и посмертно (редчайший для штрафника случай! – К.С.) был представлен к званию Героя Советского Союза.

ППЖ

На войне не испугалась,
Я девчонка бравая.
Всю войну при генерале -
Мое дело правое.
(Частушка военной поры).

«Как правило, женщины, попадающие на фронт, вскоре становились любовницами офицеров, – вспоминал ветеран войны И.С. Посылаев. – А как иначе: если женщина сама по себе – домогательствам не будет конца. Иное дело, если при ком-то… Походно-полевые жены (ППЖ) были практически у всех офицеров, кроме Ваньки-взводного. Он все время с солдатами, ему любовью заниматься некогда».

Весной 1942-го политрук артиллерийской батареи на Ленинградском фронте Вера Лебедева объясняла военному журналисту Павлу Лукницкому:

«К сожалению, в армии я не встретила ни одной примерной дружбы женщины с мужчиной, такой, чтоб можно было пальцем показать и сказать: любят! Девчонки смеются: «Война все спишет!», но смеются искусственно, сами переживают. И когда расскажешь ей, что она сделала, – плачет.

Есть еще, конечно, люди, которые могут дружить хорошо. Но достаточно было в нашей воинской части одной появиться, которая неправильный образ жизни повела, как командиры уже стали иначе ко всем относиться, чем прежде.

Мне часто хочется поговорить, посмеяться, поболтать. В начале войны я это делала, теперь не делаю, потому что скажут: «Все крутит, вертит хвостом!..»

Отношение командиров к прибывающим на фронт девушкам тоже порой опиралось на объективную реальность. Проживающая до войны в Барнауле Юлия Жукова вспоминает, что, когда их (выпускниц Центральной женской снайперской школы в Подольске. – К.С.) привезли в запасной полк 31-й армии на границу с Восточной Пруссией, «…нас встретил майор, упитанный, розовощекий, одетый в белоснежный полушубок с поднятым воротником. Прошелся перед строем, критически разглядывая нас. «Ну, – спрашивает, – зачем вы приехали, воевать или…» Вопрос за него завершила неисправимая матерщинница Саша Хайдукова: «б…вать?». Вот такой прием оказали нам. Всем стало обидно».

Красочной иллюстрацией к этому может служить отрывок из воспоминаний санинструктора Софьи К-вич, которая впоследствии сама стала офицерской походно-полевой женой и потому, рассказывая о своей войне, попросила писательницу Светлану Алексиевич не упоминать ради дочери ее фамилии.

«Говорили вам это другие девчонки или не признавались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Потому что умирать не хотелось… Было обидно умирать, когда ты молодой… И для мужчин тяжело четыре года без женщин… В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года… Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат… Не принято…

Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?

Другое дело, если женщина была офицером, служила в штабе, командовала каким-либо подразделением (и такое, хоть и редко, случалось. – К.С.), выполняла функции политработника, как Вера Лебедева, или военврача, как Ангелина Островская из Барнаула, писавшая в марте 1943-го с фронта домой: «Живу сейчас в палатке, так называемой офицерской, она на четырех человек. Живут в ней еще два врача и старший военфельдшер, все мужчины. Неудобств особенных это не составляет, так как спим не раздеваясь. Вообще же здесь мне не нравится в отношении простоты нравов – слишком многие придерживаются девиза «Война все спишет». Конечно, условия играют здесь большую роль. Когда не ставится ни во что жизнь человека, поневоле отпадает вопрос о других сравнительно менее существенных обстоятельствах жизни. Словом, живут, пока живется. Я лично такую точку зрения разделить не могу. Не думаю, что время и обстоятельства заставят меня думать иначе.

В общем, женщинам-рядовым приходилось на войне страдать от переизбытка мужского внимания, а рядовым солдатам-мужчинам – от острой нехватки женского. Что, конечно, было обидно».

– Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена, – вспоминал уроженец Камня-на-Оби Герой Советского Союза Михаил Борисов. – У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были. Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады. Мы там познакомились с девочками с узла связи. Они сказали, где живут, и мы «заперлись» к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одеты, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: «Ребята, уходите». – «Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене». – «Вы что, не понимаете, что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут».

Немудрено, что в солдатской среде отношение к «расписанным» девушкам и женщинам было презрительное, а в отношении к тем ППЖ, кто активно использовал свое положение, к презрению примешивалась и ненависть. Тогда-то и рождались такие песни:

Сейчас все ласковы с тобою,
Успех имеешь ты везде,
Но я солдатскою душою
Вас презираю, ППЖ.

О чести

«Однажды в полку появилась комиссия «Смерша» (военная контрразведка «Смерть шпионам». – К.С.), – пишет в своих воспоминаниях Михаил Сукнев. – Кто-то донес на комполка. Возможно, опер-уполномоченный «Смерша» полка, я его не знал лично. Первым делом комиссия сняла в буквальном смысле медали «За отвагу» и ордена Красной Звезды с двоих медичек, что были при комполка в блиндаже – «не проявили доблести и геройства». Еще с каких-то медичек и связисток сняли награды как незаслуженные. Комиссия начала шерстить «туфтовых героинь» и в соседних полках, в дивизии и вообще в армии… И правильно, конечно».

Если на фронте женщин было не густо, то в тылу (война есть вой-на. – К.С.), выражаясь современным языком, ощущался сильный дефицит мужчин, чем многие попавшие в тыл по ранению либо прибывшие в командировку фронтовики, и пользовались. Кто не забывал об офицерской чести, а кто и не имел ее вовсе.

В замечательной «Повести о разведчиках» наш земляк Георгий Егоров, в частности, рассказал о том, как один находящийся на излечении «мудрый» капитан скрашивал себе госпитальную жизнь.

«Еще не старая, но замордованная жизнью, оттого, наверное, какая-то неприметная, она как-то вдруг смущенно, но счастливо заулыбалась – и разом помолодела, будто похорошела. Потом капитан ушел вечером и вернулся утром с помятым лицом – явно с похмелья. Еще раз или два отсутствие капитана совпадало с выходными днями санитарки.

Дальше капитан переметнулся на кухню к посуднице, рослой, упитанной женщине примерно одних лет с ним. (Она три раза в день обходила палаты, собирала грязную посуду). А бедная наша санитарка поминутно заглядывала к нам в палату, высматривала капитана, а тот всячески избегал встречи с нею.

…Санитарка, вся в слезах, причитая, жаловалась старшей медсестре:

– Жениться собирался. У меня ребятишки. Я привела его, сказала им. Водкой поила, из последнего угощала. А он три дня походил и сбежал. Что я ребятишкам своим скажу?

Старшая медсестра успокаивала ее, что-то ей говорила. Короче говоря, через несколько дней в госпитале состоялся суд чести. Кроме нашей палаты, на нем присутствовали офицеры-врачи. Суд решил просить командующего Харьковским военным округом понизить капитана в звании за аморальное поведение, за то, что он объедал и опивал бедных одиноких женщин».

А вот еще, и тоже о войне, любви, преданности, вдребезги – одной серенькой бумажкой – разбитой судьбе и преждевременно, не в бою или плену, оборванной жизни.

«Письмо и.о. командира 10 ОШБ майора Назарова Гаврилово-Посадскому городскому военному комиссариату Ивановской области 10 мая 1945 г.

Прошу срочно возвратить извещение о смерти, высланное нами ошибочно 4.5.45 г. за исходящим N 02635 на якобы погибшего в боях 30.4.45 г. северо-западнее Берлина рядового Шахова Семена Васильевича для объявления его жене Шаховой Лидии Константиновне, проживающей по адресу: Ивановская обл., г. Гаврилово-Посад, ул. Советская, д. 21.

Как выяснилось только сейчас, Шахов С.В. не погиб в боях 30.4.45 г., а был ранен и отправлен в тыловой госпиталь. Дальнейшая его судьба нам неизвестна, и никакими данными о его смерти мы не располагаем.

Прошу высланное ошибочное извещение о гибели N 02635 от 4.5.45 г. считать недействительным и возвратить его без промедления».

«Майору Назарову от Гаврилово-Посадского военного комиссариата

Высланное Вами ошибочное извещение № 02635 от 4.5.45 г. о гибели рядового Шахова С.В. было получено военкоматом 12 мая и 14 мая вручено его жене Шаховой Л.К.

Спустя четверо суток, 18 мая, гр-ка Шахова в результате нервного потрясения по малодушию покончила жизнь самоубийством.

Для сведения сообщаю, что 23 мая в ее адрес пришло письмо от самого Шахова С.В., который после ранения был эвакуирован в тыл и находится на излечении в госпитале в гор. Саратове.

Ошибочно высланное Вами извещение № 02635 от 4.5.45 г. возвращаю».

Гримасы войны

Война закончилась, но зловонное дыхание ее еще долго висело в воздухе, отравляя души людей, калеча их судьбы, как это произошло с семьей Шаховых, да и не только с ней. Нелегкая доля выпала в личном плане многим женщинам-фронтовичкам и тем девушкам и молодым женщинам, которые были угнаны на работы в Германию и вернулись домой уже после войны.

Одна из женщин-фронтовичек, снайпер, на счету которой были десятки убитых фашистов, рассказывала белорусской писательнице Светлане Алексиевич, что, когда она вернулась домой с фронта с двумя орденами Славы и другими боевыми наградами, мать со слезами на глазах попросила ее не жить в семье. Сказала: «У тебя две сестры на выданье, дочка, кто их возьмет, если ты с нами будешь. Скажут люди, чему такая их научит, со всеми мужиками подряд гулять!» И та ушла из дома, стала жить самостоятельно.

Нина Михай, старший сержант, медсестра:

«Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя, или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там – другое время.

…В одном бою комбата тяжело ранило, а Любу-медсестру легко, чуть царапнуло в плечо. И его отправляют в тыл, а она остается. Она уже беременная, и он ей дал письмо: «Езжай к моим родителям. Что бы со мной ни случилось, ты моя жена. И у нас будет наш сын или наша дочь».

Потом Люба мне написала: его родители не приняли ее, и ребенка не признали. А комбат погиб.

Хотела съездить к ней в гости, но так и не получилось. Мы были закадычные подружки. Но далеко ехать – на Алтай. А недавно пришло письмо, что она умерла. Теперь ее сын меня зовет к ней на могилку…»