В городе

Этот рассказ был написан без малого сто лет назад и никогда не издавался в Барнауле. Вероятно, никто и не соотносил произведение со столицей Алтайского края: озаглавлено произведение «В городе», по имени населенный пункт не называется в нем ни разу.

Но речь в рассказе идет о Барнауле – именно на родину своей жены, Эмилии Эдуардовны Будкевич, приехал Степан Васильевич Аникин в начале Первой мировой. Читатель наверняка узнает в описании старый город и догадается, что под именами Марии Филипповны и Шурочки автор вывел соответственно начальницу гимназии Марию Флегонтовну Будкевич и ее дочь Веру, ушедшую на фронт сестрой милосердия.

I.

…Город большой, не новый, типично сибирский: с широкими, прямыми улицами, просторными квадратными площадями, проезжими только зимой да в летнюю сушь, с узкими деревянными тротуарами, по которым можно ходить только в одиночку, обнимаясь со встречными, и с полными глубокими канавами сточных вод по кайме тротуаров. Дома в городе пузатые,  в садах при дворах березы, березы и черемуха.

Говорят, что не так давно город был средоточием аристократической жизни, был чуть ли не сколком с Морской или Английской набережной. Дамы выписывали костюмы только из Парижа, по улицам носились в дышловой упряжи орловские рысаки, а в легких парижской работы ландо полулежали люди в камергерских мундирах. Подвалы белых, когда-то опрятных домов в «аракчеевском стиле», которые и теперь еще составляют нечто вроде кремля по отношению к остальному городу, ломились от накопленного золотого песку, самородков, серебряных слитков,  малахита,  порфира и других неисчислимых богатств Алтайского края.

Теперь этого нет. Дома наполовину облупились,  сады около них запущены, погнили, вместо серебряного завода работает лесопилка, да и то какая-то дряхлая, погудывает по вечерам, словно сторожевой пес в покинутой барской усадьбе. О былом величии только и можно вспомнить, пожалуй, по обилию особых, не виданных в остальной России чиновников, у которых на лбу вместо кокарды белая, стоящая на черном поле околыша корона.

Семья, в которой я поселился, была – сказать модными теперь словами – превосходным наблюдательным пунктом. В доме, как солнечные лучи в зажигательном стекле, собирались в плотный пучок почти все нити тамошней жизни, жизни, связанной с войной.

Здесь шили, кроили и всячески ладили солдатам белье, сюда привозили собранный по деревням «жертвенный» холст, отсюда румяным хороводом высыпали на улицу толпы учащейся молодежи для уличного сбора денег «в пользу наших воинов», здесь затевались спектакли и вечера все в ту же пользу, сюда же, наконец, стекались солдатки, хлопотавшие о пособии, и так далее без конца. Сюда же приходили сведения и непосредственно с фронта, так как один член семьи был на войне в качестве сестры милосердия.

Вся почти интеллигенция города была знакома дому, вхожа в него. Тут можно было встретить крупных и мелких чиновников, учителей народных школ и гимназий, литераторов, купцов, адвокатов, докторов, священников, офицеров... Словом, была возможность знать и видеть настроение города, его отношение к войне. И вот здесь, так же как и в деревне, общую картину настроений создавали женщины, они окрашивали тыловую жизнь своими хлопотами, работой, перепиской с солдатами, разговорами, даже пересудами – всем своим существом, всей натурой.

Мужчины, конечно, тоже толковали о войне, о связанном с ней международном положении, о том, чего надо ждать в будущем... но только толковали и читали газеты. Часто даже предпочитали они этим толкам простой преферанс, а ради винта без всяких колебаний откладывали в сторону самую свежую телеграмму.

Женщины же редко сидели без военных тем, без дела: сообща кроили, отдавали куда-то на сторону шить, приходили друг к другу в сопровождении кучеров, обвешанных пакетами, мешками, тюками, раскладывали по ящикам рождественские подарки и клали в самый ящик свои визитные карточки с адресом. А когда приходило по адресу какой-либо дамы умиленное солдатское письмо с позиции, бывал праздник с ликованием, поцелуями, бесконечными разговорами и воспоминаниями.

Дам было много, я путался в именах. На беду, половину их звали Мариями. Ту, которая работала в Красном Кресте, звали Мария Семеновна. Mapия Борисовна заведовала какой-то швальней (портняжная мастерская. – С.Т.), Мария Григорьевна – благотворительными базарами в пользу раненых, Mapия Степановна состояла в Сибирском обществе... Одна только Мария Михайловна запомнилась по иному признаку.

Раз как-то вечером вошла она в дом взволнованная, горячая, с гневным лучистым взглядом синих выцветающих глаз и еще в передней, не сняв шубы, рассказывала:

– А наш-то Яшка начал нос совать! Мы заседаем, а он явился из своего кабинета: трынь-брынь, все не так! Я не выдержала: «Позвольте, говорю, ваше превосходительство, вы не имеете здесь права голоса! Здесь комитет судейских дам, а не палата! Ваше дело – дать помещение, помочь, ежели попросят,  а не мешаться в чужие дела…» И сел! Как на старых дрожжах!

Все смеялись. Возмутился только один пожилой чиновник, да и то вполголоса:

– Это уж слишком, – брунчал он под нос в протодьяконском тоне, – я не поклонник всего этого... того... но назвать Яшкой человека, которому все говорят «ваше превосходительство», – это того! Ведь перед ним тянутся во фронт старые люди, сотни чиновников гремят стульями, когда он в дверях появляется... и вдруг: Яшка! Откуда это? Кто дал ей право?

Я тоже не знал откуда, но видел, что право это у Mapии Михайловны есть, не бытовое ка-
кое-нибудь право, обывательское, а другое – гражданское, связанное с войной и комитетами. В этом убедился я после, когда самому пришлось стать в положение «Яшки».

II.

Каждый вечер, часов около шести, к крыльцу дома подавался Кореец, вороной аргамак с густой гривой и тяжелым, пышным хвостом. Мы с хозяйкой дома Mapией Филипповной, доброй из добрейших русских женщин, садились в санки и ехали в объезд по солдатским женам. Mapия Филипповна состояла попечительницей и ехала по обязанности, а я в качестве кучера.

На окраине, в бедных кварталах, я сдерживаю прыть лошади. Mapия Филипповна идет по сиротливым избушкам проверять права солдаток на пocoбие. Проверит одну семью, другую, на третьей семье непременно рассердится. Солдатки, оказывается, народ хитрый, с каждой из них приходится быть настороже. Напишет заявление о пособии, да и напишет не сама, ибо неграмотна, а по ее просьбе напишет та же Мария Филипповна, в заявлении укажет: детей у нее пятеро, живет при ней свекор, мать-старуха, еще кто-нибудь...

Городская управа поручает Mapии Филипповне же проверить все, верно ли обозначено семейное положение. И вот, если Mapия Филипповна приезжает, по уговору с солдаткой, в назначенный час, то оказывается все как написано: детей пятеро, свекор лежит на полатях и стонет, мать кашляет у порога. Выдали пocoбиe на большую семью, на следующий день в городскую управу донос: «У такой ли сякой Дарьи Охлопковой детей не пятеро, а двое, свекор живет не при ней, а в деревне, матери вовсе нет...»

Марии Филипповне снова надо ехать к солдатке Охлопковой, снова проверить всю семью. Уличенная баба рыдает, ползает на коленях по грязному полу, двое ребят орут истошным голосом... И вместо нагоняя приходится бабу отпаивать водой, детей утешать конфетами.

Меня занимали такие случаи как интересный бытовой материал. Некоторые особенно удачные фортели просто восхищали, и я, к великому огорчению Марии Филипповны, не скрывал своего радостного возбуждения при виде их.

Она сетовала, сердилась, и так как смысла ее сетований солдатки не понимали, то все это валилось на мою голову. Я старался доказать Марии Филипповне, что причина всему – общие условия русской жизни. Схватывала ли Mapия Филипповна нить моих рассуждений или нет – не знаю. Возможно, что и нет. Одно несомненно: я казался ей очень красноречивым и умным человеком и потому только не решалась она сказать мне что-нибудь вроде «Яшки». Но вот однажды не выдержала, сказала.

(Печатается в сокращении. Окончание следует.)

Публикацию подготовила Светлана Тирская