Детские игры в вишнёвом саду

В Молодежном театре Алтая прошла премьера спектакля «Вишневый сад» в постановке нового художественного руководителя МТА заслуженного деятеля искусств РФ Сергея Афанасьева.

Спектакль получился эффектным, и тем, кто ожидает увидеть некоего «классического Чехова», многие решения постановщика наверняка покажутся спорными. Правда, почти всему увиденному на сцене удается найти объяснение.

Выбор материала в данном случае был за театром, но новосибирский режиссер спорить не стал: последняя пьеса Чехова – одна из вершин мировой драматургии, в которой при каждом прочтении находишь нечто ранее не замеченное. К «Вишневому саду» Сергей Афанасьев уже обращался в экспериментальной постановке около 10 лет назад. В ней был занят интернациональный состав, игралась она на двух языках – французском и русском. Если судить по восторженным рецензиям тех лет, ряд тогдашних решений режиссер счел актуальными и в той или иной степени перенес на сцену МТА.

Видимо, предупреждая упреки в самоповторе, в интервью «АП» он подчеркивал: спектакль в любом случае должен получиться совершенно новым, поскольку такой Раневской и такого Лопахина еще не было. Кстати, именно эти двое, сыгранные Галиной Чумаковой и Александром Савиным, – одна из главных причин увидеть постановку.

Герои и забвение

Взору публики предстает очень условная и неуютная комната, «которая до сих пор называется детскою»: кусок светлой облупившейся стены с дверью, венские стулья, простецкий столик, обшарпанный светлый шкаф, отнюдь не многоуважаемый (хоть и с сюрпризом). А еще четыре расставленные по периметру казенные железные кровати, застеленные синим сукном и уводящие мысли в сторону чего-то совсем тоскливого – больницы, армии или богадельни. Через авансцену проходит железная дорога, многозначительно, но не очень броско намекающая, что прежний уклад жизни в этом застывшем в прошлом мирке скоро сдует ветром перемен. Дорога, как мы помним, прошла недалеко от имения Раневской, в ней и склонен искать спасения финансовых дел непрактичной хозяйки деловитый Лопахин.

Сам он, облаченный в более чем современный малиновый пуловер с кожаными заплатками на локтях, ожидает возвращения Любови Андреевны из Парижа в этой комнате, где вся обстановка буквально кричит об упадке. Компанию ему составляют легкомысленная и смешливая горничная Дуняша в цветастом ситцевом платьице (ее по очереди играют Ольга Жучкова и Анастасия Лоскутова) и карикатурно разодетый женихом конторщик Епиходов в исполнении Андрея Потеребы: цилиндр, красная роза на груди.

Основное напряжение между Лопахиным и Раневской в этом спектакле лежит вовсе не в классовой и экономической плоскости, и это становится ясно уже по тому волнению, с которым ждет приезда хозяйки имения молодой купец, внук крепостного; по той нежности, с которой вспоминает одну давнюю встречу с ней: ему пятнадцать и нос разбит, а она «еще молоденькая, такая худенькая»… На радость молодым зрительницам, взволнованный Лопахин – Савин разоблачается по пояс и умывается в тазу. Словом, это не привычный образ грубого мужика, который не в состоянии понять хрупкую и бесполезную красоту вишневого сада. В постановке Афанасьева Лопахин точно соответствует тому описанию, которое ему дает другой персонаж – вечный студент Петя Трофимов: «У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа».

Тема внутреннего несоответствия героев заданным судьбой ролям получает как ироническое развитие (хамоватый лакей Яша, тоскующий по Парижу, или изнеженная, как барышня, Дуняша), так и трагическое (брат главной героини Гаев – этакий пятидесятилетний ребенок, притом «сложный», больной, с припадками). Надо себя помнить, говорят друг другу чеховские персонажи, но следовать совету не спешат.

И в центре этого всеобщего забвения себя – Раневская Галины Чумаковой, красивая и страстная женщина, надломленная, истратившая состояние на недостойных мужчин. Она то и дело рвет телеграммы из Парижа, но в эти моменты на ее сильном лице проступает такая растерянность, что ясно: из последних сил она удерживается от бегства к любовнику. И кажется, что главная печаль Раневской, в общем, не о судьбе сада: пожалуй, самая яркая ее сцена, настоящий манифест героини – отповедь глупому Пете Трофимову, заявившему, что он-де выше любви.

Фокусы Шарлотты

В общем, конфликт двух поколений, который мы привычно ищем у Чехова, занимает режиссера не в первую очередь, это спектакль не столько о сломе эпох, отжившем мировоззрении и долгах по закладной, сколько о чувственной любви и связанных с ней амбициях обладания. Чеховский текст такому прочтению не сопротивляется, хотя тем, кто в последний раз имел с ним дело в школе, этот взгляд, наверное, покажется революционным.

Отталкиваясь от детской комнаты, режиссер создает мирок, почти сплошь населенный так и не повзрослевшими людьми, живущими инфантильной надеждой, что все как-нибудь само наладится. Знаменитый монолог, обращенный к столетнему шкафу, Гаев (актер Евгений Бакуменко) произносит, постепенно взбираясь на спинку одной из железных кроватей, по-мальчишески бесстрашно балансирует на ней – и падает в обморок, подхваченный испуганными племянницами и гостями. А в тот самый страшный момент, когда становится известно о продаже имения, он уютно укладывается в кроватку на бочок, поджав ножки, точно ребенок, уверенный, что во сне дурные вести его не найдут.

Ничуть не более взрослым выглядит и помещик-сосед в исполнении Анатолия Кошкарева, запутавшийся в долгах, вечно побирающийся, но волею судеб каждый раз избегающий окончательного разорения. Наконец, в сильно трансформированной сцене бала, превратившейся в этакий утренник, Петя и Аня, взобравшись, как на сцену, все на те же кровати, внезапно декламируют «Песню о Буревестнике» и «Белеет парус одинокий». Кстати, страшно не хочется выдавать главный фокус этого эпизода, но он, как и положено, остается за гувернанткой Шарлоттой Ивановной, которую играет Светлана Сатаева: она, к немалому изумлению публики, поет Imagine Джона Леннона.

Даже взрослая Варя (актриса Светлана Лепихина), строгая «монашенка», которая все не дождется предложения от Лопахина, в какой-то момент подкарауливает его за дверью и бьет подушкой. Варю здесь вообще жальче всех: вытащив наружу ревность к матери, режиссер накаляет ситуацию до предела. Так, во втором действии Раневская встречает прохожего, которым оказывается замаскированный шляпой и маской Лопахин, и вместо испрошенных «тридцати копеек голодному россиянину» одаривает долгим поцелуем, за которым следует страстное танго. Так что ее реплика: «А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю», обращенная к дочери, присутствовавшей при этом дарении, выглядит уже форменным издевательством.

Зато в этой болезненной логике отношений центральных героев покупка Лопахиным имения больше не выглядит одной лишь попыткой доказать что-то себе и своим предкам («Я купил имение, где отец и дед были рабами, где их не пускали даже в кухню»). Это способ приблизиться к чужому красивому миру. Миру, который он сам же и разрушит после того, как семья Раневской с домочадцами, составив кровати друг на друга и погрузившись на эту конструкцию, как на хлипкий ковчег, отчалит к другим берегам.