Поверяя прошлым настоящее

00:00, 12 августа 2011г, Культура 2617


Поверяя прошлым настоящее Фото №1

Уют в его доме создают подушки с вышитыми еще матерью наволочками. Подушки взбиты и уложены одна на другую: та, что поменьше - на ту, что побольше. Я вдруг вспоминаю, что много лет назад и у нас дома они укладывались так же. Тикают часы – вот у кого сейчас в доме еще их услышишь? Вдоль стен до самого верха – книжки, книжки… Александр Родионов – писатель, и это многое объясняет…

Пять центнеров книг

- Когда и как писательство стало в тебе пробиваться? – мы знакомы давно, поэтому общаемся на «ты».

- В 13-14 лет я еще ничего не сочинял, но начал собирать частушки. Они были такие… очень ядреные… Уже потом понял, чем они меня, кроме ядрености, привлекали – очень образные…

- И куда они делись?

- Как-то раз переодевался на футбол и впопыхах забыл тетрадку на скамейке. Пришел – а уже нет.

- Что-нибудь помнишь? Спой…

- Нет. Уж больно забористо.

- А ты откуда родом?

- Ивановка. Егорьевский район. Села уже нет. Я как-то приехал – на месте нашего дома стена крапивы. Оно было маленькое – сто дворов. Школа-четырехлетка с одной учительницей Клавдией Афанасьевной. А рядом со школой стояла библиотека. В 54-55-м году колхоз собрал хороший урожай, и в награду за это ему выделили пять центнеров книг! Какие это были издания! Собрания сочинений! Добротные книги. А когда пошел развал колхоза, библиотеку открыли настежь, и книги оказались никому не нужны…

- Ты ничего не взял оттуда?

- Нет. Я начал собирать книжки в классе восьмом-девятом.

- После тетрадки с частушками как с поэзией сложилось?

- В 9-10 классах пошли попытки стихов.

- Девчонкам?

- Да, наверное, и девчонкам тоже. Некоторых из них уже и в живых нет. Когда сдавали экзамены, я после каждого писал поэму «Семь вздохов» - по вздоху за каждый экзамен.

- А сейчас пишешь стихи?

- Нет.

- Почему?

- Видимо, ороговение души. Редко кому удается сохранить без корочки душу. Эмоциональность, страстность заменяются на рассудочность. Она, может, и уместна в философской поэзии как вариант мышления. Но непосредственность души – дар редкий. Детскость, сохраненная на всю жизнь.

- А проза допускает ороговение? С ней легче?

- В прозе тоже должна быть душа с нежностью. Иначе не получится проза. Страсть должна быть. И нежность. Все зависит от предмета, о котором ты говоришь. Если это не лирический выхлоп, а публицистический выхлоп, без жесткости невозможно.

«Развеять туман, которым окутано прошлое…»

- Первую часть жизни ты работал геологом. Как случился переход в писатели?

- Мы вели съемку местности в районе Чарыша. Это был пятый лист геологической карты края, Курьинский, Краснощековский районы, часть Поспелихинского. Вечером у костра Серега Владимиров говорит: «Тут недалеко от нас, два километра от границы нашего листа – Колывань, где делали Царицу ваз и везли ее потом два года в Петербург». Зернышко запало в душу. В школьные времена я ничего подобного не слышал. Про Миссисипи знал, а про Колывань нет.

- И как проросло зернышко?

- Вначале поэму написал о камнерезах. Ее удачей не назовешь. Но какое-то знание материала было. Ради этого переехал из Новокузнецка сюда, чтобы получить доступ к архивам. С поэмой был случай: Всесоюзное совещание молодых писателей в Москве, я – в семинаре Василия Дмитриевича Федорова. Я еще работал в геологии.

- Ну ты же догадался приехать в кирзачах, с планшеткой?..

- Нет. (Смеется). Хотя, конечно, надо было образ создавать. Ну да. Как Шукшин пришел в журнал «Октябрь» в сапогах, с узелком, в узелке – сало, яйца, хлеб. Ему говорят: «Редактор занят». Он: «Ну тогда я подожду». Разложил и обедает. Надо было и мне в дождевике приехать.

Когда пошло обсуждение поэмы, Василий Дмитриевич сказал: «Я вспоминаю один сюжет, со Станиславским. Его пригласил режиссер. Станиславский – в зале, а режиссер смотрит в щелку. Станиславский плачет. У режиссера душа поет – так растрогать самого Станиславского! После спектакля подходит режиссер к Станиславскому, а тот говорит: «Ужасно!» Режиссер поражен: «Но вы же плакали?!» – «Я плакал от того, что видел, как это можно было сделать!» Так и я – читал поэму и видел, что из этого можно на самом деле сделать».

- Не отбил себе желание писать?

- Нет. Я просто понял, что надо делать в другом жанре. Не поэма, а проза, поисковая проза: когда из своего времени ты заныриваешь в XVII-XVIII века, а оттуда – в настоящее. И этой ниточкой все сшивается. Но только через девять лет оставил геологию и пришел в архив.

- Как геолог ты копался в горной породе, а как писатель – в архивах. В чем смысл твоего копания в прошлом? Комфортно? Душа отдыхает?

- Когда соприкасаешься с прошлым, душа восторгается – от того, что все это было. И горечь от того, что мы всего этого не знаем. Ты никогда не задумывался, откуда у нас в городе сфинксы перед входом на Старый базар? Карл Лидебур, профессор Дерптского университета, приезжавший сюда в 1826 году, записал: «Вода, сделав свою работу внутри завода, вылетала из пасти двух сфинксов по бокам от канала». Вот это те самые сфинксы и есть. Когда в 1893 году завод погасили, его начали растаскивать. Рядом был магазин Морозова, старообрядца, который торговал металлом, и ему было жаль того, что оставалось в заводском дворе. Морозов сфинксов забрал и перенес на арку своего магазина.

- Выходит, что им как минимум 180 лет?

- Фролов их привез, я думаю, когда в 1817 году сюда приехал. А вторая его страсть была старинные книги, к нему на консультацию в Петербурге приходил сам Ермолаев, знаток древних летописей, величайший палеограф. Фролов за время своей службы собрал коллекцию рукописей - китайских, персидских, тангутских - больше 200 книг, вторая по величине коллекция в России. Первая – у Дубровского, 600 манускриптов. Коллекция Фролова была доступна горным офицерам в Барнауле. В 1817 году Фролов уступил ее за 20 тысяч серебром в Русскую императорскую Публичную библиотеку. Я хотел на Дни славянской письменности привезти эту коллекцию сюда – показать, какой была книжная культура в Барнауле в XIX веке. Но нет. Мне сказали: «Они рассредоточены по 17 разным отделам. А главное – вы не сможете заплатить страховку».

У меня было желание развеять туман, которым окутано прошлое, перебороть вульгарные оценки капиталистического периода в России.

- При советской власти за подобное можно было и по башке получить…

- По башке не получал, но и «ура!» не слышал. Для книги «Колывань камнерезная» надо было сделать снимки. Пришел в тогдашний крайком партии, а мне какая-то инструкторша, узнав, в чем дело, говорит: «Да там же все на крови и на костях!» Ее так выучили. А Колывань не на крови и не на костях, а на грамотном по тем временам построении производства. Ни одного рапорта о несчастном случае я не встретил, хотя документы за XVIII век мною проштудированы основательно.

- Так, может, несчастные случаи укрывали?

- Побеги фиксировали, наказания фиксировали, фальшивомонетчиков фиксировали. Каждые 10 дней подавался рапорт о состоянии дел. Не вижу резонов, по которым кто-то укрывал бы смерть от несчастного случая на производстве.

«Страсть к поиску и открытиям»

- Почему-то нигде я не встречал имени человека, который открыл алтайские руды. А это ведь открытие было не меньше, чем открытие Колумба…

- Первооткрыватель наших алтайских руд - Степан Костылев, рудознатец. Он открыл их наперекор всему. Когда в начале 1700-х годов Костылев и его товарищи Волков и Комаров в первый раз принесли образцы медной руды, комендант Козлов в Томске их открытие не признал и образцы выбросил. У Козлова были образцы из Германии, и он считал, что образцы из Сибири должны выглядеть точно так же.

Они пошли к царю, но по пути их арестовали, в Тобольске посадили в крепость, а оттуда отправили вместе с образцами в Преображенский приказ. Образцы проверили – и правда медь есть! Назад с ними поехал рудоплавильный мастер Инютин – набрать новых образцов. Но бугровщики, охотники за сибирским могильным золотом, понимали, что если сюда придут заводы, то их «бизнесу» конец: с 1716 года выход в степь за границу российских крепостей был строжайше запрещен. И бугровщики дали взятку Инютину! Он набрал каких-то камней и с ними приехал в Москву. И только потом, позже, подтвердилось, что Костылев и его друзья были правы – есть на Алтае и медь, и серебро, и золото…

- Но почему Костылев и его товарищи раз за разом пытались донести свое открытие до людей?

- Страсть к поиску и открытиям проявилась в этих мужиках. В конце XVII века в Мариинской тайге нашли серебро и даже поставили в Каштакском остроге плавильные печи, но черновые татары совершили набег и сожгли острог. Бугровщики находили и старые разработки. Петр Первый издал берг-привилегию, по которой все, независимо от сословий, могли искать и плавить серебро, медь, железо.

- Эти мастеровые хоть разбогатели?

- Нет. Более того, и память о них не особо бережется. Волков другим известен в мире: он открыл кузбасские угли и ему стоит памятник в центре Кемерово. А Костылеву что стоит? Он целую провинцию открыл, которая полтора века кормила страну драгоценным металлом – а найдешь на Алтае улицу Костылева?

«Пришли ленивые люди»…

- В нынешнем году в августе исполняется 20 лет созданию Демидовского фонда…

- Да, есть повод: 21 августа 1991 года я его зарегистрировал. Есть чем отчитаться: создана галерея горных деятелей – больше двух десятков портретов горных офицеров, которые были главными двигателями производства за полтора века, это был цвет мыслящей интеллигенции, не праздной. Создана «Летопись Барнаула» и издана в 1994 и 2000 годах. Вручаются «Демидовские премии». Вот три позиции – но они заметны.

- Душа радуется?

- Не так, чтобы очень. Галерею горных деятелей владелец коллекции передал музею «Город», а они странно ею распорядились: часть распределили по разным разделам, а остальное оставили в прихожей. Я пришел, увидел и говорю: «Вы знаете, кто жил в прихожей у этих людей? Лакеи!» Надо обладать лакейским сознанием, чтобы цвет Барнаула прошлого поместить в прихожей… Эта коллекция работает, только когда они все вместе – смотришь на людей, на лица и аж мороз пробирает. Ну ничего, думаю, коллекцию можно будет объединить.

Не все получилось и с «Демидовской премией». Я хотел сделать ее сибирской в тех пределах, в каких были по Сибири демидовские заводы – 400 тысяч десятин. Приглашал соискателей из Томска, из Кемерова, из Новосибирска. Но мне стали говорить: что ты алтайскую премию за пределы раздаешь? И сейчас шапкой кинь – попадешь в лауреата демидовского. Это не то. Девальвация замысла началась.

Кобыла, которую я вывел из стойла на дорогу, уже стара. Пришли ленивые люди. Да, они богаты, достигли успеха в своем бизнесе. Но у них нет программы. Нет самой идеи.

- Ты участвовал в создании книги «Барнаул» для альманаха «Тобольск и вся Сибирь»…

- Эта задумка родилась в Тобольске. Придумали Аркадий Елфимов, тоболяк, и Валентин Распутин. Том «Барнаул» составляли больше двух лет. Могу погордиться тремя материалами о наших земляках – о первом поэте на Алтае Егоре Ковалевском, выпустившем книжку стихов в 1832 году, о Дмитрии Юрьевиче Кобякове, авторе парижских рассказов о Бунине, и о Камбалине Александре Иннокентьевиче, последнем командире Барнаульского пехотного полка. Об их походе из Барнаула в Читу зимой 1918-1919 гг. можно кино снимать.

Хочу создать при альманахе библиотеку, для которой уже придумал название – «Сибирский раритет». И я знаю несколько книг, которые могли бы в этой серии
выйти – тот же Егор Ковалевский. Он – филолог, но открыл четыре месторождения золота в Прителецкой тайге. А еще Владимир Игнатьевич Соколовский, современник Пушкина. Он абсолютно неизвестен, даже нет в «Русском биографическом словаре» – его вычистили из истории еще при Николае Первом. Соколовский был знаком с Герценом, с Полежаевым. В 1834 году посадили за распевание пасквильных песен. На допросе ему говорят: «Вы оскорбляли царскую фамилию». Он говорит: «Нет. Я фамилию не трогал. Я только имена приводил». Соколовского посадили в Шлиссельбург. Потом сослали в Вологду, но как сослали – он должен был там сделать газету. И он сделал – «Вологодские ведомости». Условия ссылки – сделать что-нибудь для страны. Его роман «Две и одна, или Любовь поэта» - это памфлет на николаевское время, но в нем и наше время – как в зеркале.

«В литературе нет разговора о созидательной роли души…»

- А какова роль писателя в наши дни?

- Раньше она была куда весомее. Слушали, что скажет Горький, Маяковский… Еще совсем недавно слушали, что скажет по вопросу переброса северных рек Сергей Залыгин. Что скажет о комбинате на Байкале Валентин Распутин. Сейчас никто не слушает.

- Но почему народ не ждет ничего от писателей, почему он правды в книжках не ищет?

- Система ценностей в мозги внедрена другая. Кромешное разрушение душевного состояния человека – весь постмодернизм стоит на этом. Фэнтези сбили мушку читательского восприятия. Да, легко читается, но про что? Это просто буквы, не ставящие перед человеком важных вопросов. Серьезная проза пролетает мимо. Литература сейчас уничтожает в человеке человека. В России сильно помогает этому атеизм. Важно, чтобы писатель был верующим. Самая духоподъемная русская литература – XIX века – без веры невозможна. А сегодня в литературе нет разговора о созидательной роли души. Но без души, без переживаний, без попыток понять и объяснить нет литературы, остается один сюжет. Есть сейчас в России писатели, которые берут в расчет душу, но их мало кто знает. Владимир Личутин – вот у кого душеискательство. Борис Шергин – это великий русский сказочник. Они оба – поморы. А в Сибири – Владимир Костин из Томска. Но книжные полки заняты не ими…

Фоторепортаж
Блоги