Владимир Костин: «Главная беда – в разорванности цепи»

18:20, 17 апреля 2015г, Общество 1711


Владимир Костин: «Главная беда – в разорванности цепи» Фото №1

В крае проходит фестиваль «Издано на Алтае». В его рамках состоялись «Дни сибирской книги». С представителем Томска, писателем Владимиром Костиным, встретился корреспондент «АП».

– Владимир Михайлович, мы привыкли к тому, что обычно писатели сначала получают награды на региональном уровне, потом выходят на национальную премию. Вы же сначала стали финалистом «Большой книги».

– Я немолодым человеком пришел в литературу… Ведь кто такой писатель в провинции? Это человек, который должен сначала где-то поработать, потом где-то подработать, а в свободное от работы время писать. Поэтому книга давалась очень тяжело, писалась не один год. Кто-то из товарищей посоветовал мне принять участие в «Большой книге»: мол, если попадешь хотя бы в длинный список, значит, чего-то стоишь. В итоге я оказался четвертым в большом списке и вторым во всенародном голосовании. Конкурс принес мне большое удовлетворение и уверенность в себе.

Вообще-то, считаю, что литературные премии – вещь вредная. Русская литература как-то просуществовала в 19 веке без всяких премий (только в конце века присуждали Пушкинские), но она-таки стала великой! В существующих условиях премии скорее развращают и ссорят писателей. И недаром так много говорят о закулисной нечистоплотной борьбе… О «Большой книге» ничего плохого сказать не могу. Но считаю, что жить писателю с прицелом на премию – самое вредное, что можно только себе представить.

– Одно дело – писать диссертацию, как это было в вашем случае, и другое – насмелиться взяться за книгу. Когда случился этот толчок?

– Вы произнесли главное слово «осмелиться». Писателем я хотел стать с детства. Наша достаточно большая семья – это историки и филологи, преподаватели школ и вузов. Все детство располагало к творчеству. И потом, я – младший ребенок «оттепели», на которую пришелся второй всплеск в литературе: Шукшин, Белов, Распутин, Астафьев, Трифонов и очень сильные, интересные поэты. Конечно, мне с детства казалось, что быть писателем почетно, что это красивейшая судьба.

У меня были совершенно замечательные учителя на филфаке Томского университета. Я увлекся филологией, но это, естественно, отдаляло от литературы. Шло время – надо было писать диссертацию, защищаться… А доцентскую зарплату я получал всего несколько месяцев, потому что начались девяностые голодные годы, которые тоже не располагали к писательству. Окончательно я решился взяться за перо, когда мне было лет сорок пять, после того как, проработав два года на заводе, «построил» себе квартиру. Я пообщался с простым народом и понял какие-то очень важные вещи. Написал первый рассказ, второй… И понял, что обратного пути уже нет. В 1996-м, имея задел докторской диссертации, все бросил и пошел работать на телевидение. Сделал это по одной простой причине: понял, что мой жизненный опыт упирается в прочитанное, но жизнь знаю мало. Когда поднакопил опыта, я написал книжку «Небо голубое, сложенное вдвое». А потом взялся за «Годовые кольца».

– В одном из интервью вы сказали, что «журналистика убивает писательство»…

– Это совершенно точно. Журналистика требует слишком больших эмоциональных расходов, она опустошает очень сильно. Но опыт дает бесценный, без него не обойтись. Многие пришли в литературу также из врачебной практики. Понятно же почему: ты каждый день общаешься с очень разными людьми, видишь их обнаженными не только в прямом смысле, но и внутренне.

– Почему в повести «Бюст», вошедшей в «Годовые кольца», возникла харбинская линия?

– Личного опыта, связанного с русской эмиграцией, у меня нет. «Годовые кольца» – книга о человеке во времени и времени в человеке. Много думая о том, что с нами происходит, я размышлял на тему «отец и сын»: что нам передали родители, что мы можем передать нашим детям? Я очень остро, болезненно понимаю: главная беда – в разорванности цепи…

Мне нужно было рассказать об удачливом хищнике, у него имелся прототип. Судьба у него была горькая – он вырос в Узбекистане, в восточной, более жесткой среде. И я сделал его потомком русских харбинцев – этим объясняется, как он попал в Узбекистан. Мне хотелось показать, что иногда один и тот же набор генетически заданных свойств человека может «выстрелить» в любом направлении – от встреч с разными социальными реактивами. Отец героя, Петя Сосницын, воспитан в хороших традициях трудовой инженерной дворянской жизни, и эти традиции усугубились, потому что к ним с особым тщанием относились люди, жившие в Харбине. Герои, живя во враждебном окружении, среди фашистов во главе с Родзаевским, особенно блюли то честное, хорошее, что всегда было в русских людях.

Игорь Сосницын генетически сохранил силу, стойкость отца, даже некий культурный месседж, артистическую струйку. Многие его придумки артистически воплощаются – вспомните, как мамонта он «клонировал». Но тот факт, что ему при жизни понадобился бюст, говорит об омертвении души человека.

– Знаю, что говорилось о возможности экранизации «Бюста». Его финал – неожиданный, резко оборванный – абсолютно кинематографичен.

– Да, «Бюст» хотели снимать, но, видно, не нашлось средств. Что касается неожиданной коды в конце повести – это было задумано изначально. Меня всегда волновала музыкальная сторона моих вещей. Для меня самое тяжелое – написать первый абзац. Когда взялся за «Колокол и болото», то первый абзац искал месяц. Для меня обязательно нужно найти ритм, причем он должен быть сопряжен с неким алгоритмом. И этот ритм обуславливает, рваное ли повествование, неторопливое ли…

– В давнем интервью вы говорили, что провинциальная литература обречена. Позитивные мысли на этот счет появились?

– Все остается весьма скверным. Хорошие писатели пока еще есть, с поэтами сложнее. Литература страшно постарела. Хорошую прозу и стихи пишут пятидесяти-шестидесятилетние люди. Такие молодые, как Захар Прилепин, появляются уже вне законов природы.

Не так давно писатели рассуждали в Новосибирске, как книгу надо продвигать… Бесполезно продвигать, мотивации за счет рекламы не обеспечить. В начале девяностых мы были еще беднее, но покупали книги, выписывали журналы. Читали, потому что была великая вещь – надежда! Литература нужна, когда у людей пробуждаются самосознание и чувство единства.

– Вы говорите об обмелении людей. Так, может, маленький человек, о котором писали в 19 веке, обмелел настолько, что превратился в мелкого?

– Совершенно верно. Даже в 19 веке классики прекрасно понимали амбивалентность маленького человека. А посмотрите на маленького человека у Зощенко! Слишком динамична, «экономизирована» стала жизнь… Человек обмелел, потому что живет слишком быстро, потому что ему предлагаются не наши национальные ценности. Даже не европейские, не азиатские, а англосаксонские.

Западная цивилизация предчувствовала, что придет время, когда люди станут рабами вещей. Всемирная кредитная система страшнее любого тоталитаризма: человек измельчается с самой ранней юности, когда начинает строить дом, живет взаймы и буквально, и духовно. Питаются эрзацами: кто сейчас модные писатели? Мураками, Коэльо. Кто они такие по сравнению с их великими предшественниками, с Габриэлем Гарсиа Маркесом, например? Мелкие жучки! А едят-то их! Потому что великую литературу не могут переварить…

– Расскажите о том, что волнует сейчас писателя Костина.

– Я сейчас серьезно думаю о романе. Меня очень интересует судьба современного интеллигента, который в семидесятые-восьмидесятые гордо и остро ощущал себя человеком, живущим не по лжи, а в нашу эпоху массово превратился в интеллектуального холуя. Эта массовость меня потрясает. Как из людей, которых мы считали цветом нации, выросли или большие хищники, или мелкие вонючие клопы в щелях цивилизации? Эту метаморфозу я для себя не могу объяснить, но очень хочу.

– Интеллект и культура не спасают?

– Раньше молодому человеку для демонстрации себя нужно было сказать «нет» («…я не хожу на демонстрации, не читаю поганых книг!»). А потом оказалось, что это страшно удобно: не любить страну свою родную, потому что тем самым снимаешь с себя всякую ответственность. И даже желать родине зла: в этом случае я поеду туда, где меня хорошо примут и накормят. Это удобно, потому что позволяет с легкостью рвать отношения: я с тобой не согласен, я поссорился – это позиция абсолютного, чисто российского эгоизма. Те-то ребята на Западе – простые: они эгоисты и этого не скрывают.

Я вижу это повсеместно: вы, говорившие прежде о добре и справедливости, превратились в холодных и жестких. Вы мучаете близких, фактически издеваетесь над своими детьми и ничем не готовы пожертвовать. А раз ничем не готовы пожертвовать ради чего-нибудь общего и общественного, то кто вы? Обыкновенные жлобы! Получается, что интеллигентнейший человек, в оригинале читающий английскую или французскую литературу, не способен ни на какое доброе дело. Он не протянет руку помощи! Но у него нет и кулака, а что-то среднее, растопырка…

Светлана АЛЕКСАНДРОВА

 
Фоторепортаж
Блоги