Судьба журналиста

Много лет назад Владимиру Губареву, совмещавшему учебу в МИСИ (Московский инженерно-строительный институт) и на физфаке МГУ, поступило предложение пойти работать в газету. Он шел на год – а ушел на всю жизнь, вместившую ядерные испытания, космос, Гагарина и Сахарова, Чернобыль и Новую Землю…

Космос

– Владимир Степанович, как для вас начался путь в журналистику?

– В 1960 году готовился полет человека в космос, а людей в газетах, которые могли бы об этом грамотно писать, не было. В технических вузах выбрали тех, кто мог еще писать. Я в то время писал стихи, рассказы. Нас таких 15 человек вызвали однажды в горком партии и на год послали работать в газету. Первым космонавтом, которого я встречал из космоса, была собачка Чернушка. Это было накануне Гагарина, но после Белки и Стрелки.

– Одни пишут, что Белка и Стрелка не вернулись. Другие – что вернулись…

– Они вернулись. От них были щенята, одного из них Хрущев подарил Кеннеди.

– А Гагарина вы видели?

– Я сначала видел его старшим лейтенантом. Мы знали всё. Накануне полета я прошел весь этот путь – до самой ракеты. Первые пять номеров «Комсомолки» после полета Гагарина были выдающиеся номера, потому что мы раскрыли все о полете, даже то, что потом пришлось «закрывать». Написали, что он сел на парашюте, а потом нельзя было об этом говорить. Он должен был в спускаемом аппарате сесть, иначе не зарегистрировали бы рекорд полета. Первая моя книжка «Дорогами Вселенной» вышла 26 апреля 1961 года, там шел разговор о подготовке космонавтов. Потом ее изъяли – в ней оказалось много секретных вещей.

Вообще, о полете Гагарина знают мало и плохо. А это был абсолютно героический полет. Приблизительно десять минут Гагарин считал, что он погиб. Пиропатроны не сработали, приборный отсек не отделился от посадочной капсулы. Он увидел, как корабль горит, и вращение было нестандартное. Но он вел себя абсолютно мужественно, хотя считал, что ему конец. Но когда вошли в плотные слои атмосферы, ленты, которые стягивали «шарик» и приборный отсек, сгорели и приборный отсек отделился. Он поэтому сел в пятистах километрах от расчетного района – на берегу Волги. Это была величайшая ошибка, что об этих проблемах не собщили сразу, это ведь только прибавило бы к подвигу. Но техника советская должна была работать без сбоев…

– Вам самому не хотелось в космос?

– Еще когда был жив Королев, в 1966 году, была идея послать журналиста в космос как пассажира. Королев хотел показать, что на его кораблях могут летать все. Разработали весь полет, даже билет выписывали пассажирский, одну сигарету должен был выкурить пассажир на борту…

– Для понта?

– Для понта. Он же пассажир. И мы – группа журналистов – прошли медицинскую комиссию. Но у меня на центрифуге при перегрузке в 12 джи пошла сквозь поры кровь. Славка Голованов погорел на вестибулярном аппарате. Мишка Ребров прошел дальше всех. Но полетел бы, наверное, Юрка Летунов с радио. Он по здоровью проходил. Но умер Королев, и все сломалось…

Я и Государственную премию получил за космос. Меня попросили сделать фильм о Гагарине. Я сделал. Телевизионщики сделали мне 28 замечаний, но я их послал. Фильм был хороший, без дураков. Я был редактором «Правды» по науке, членом редколлегии, поэтому руководство Гостелерадио решило со мной не связываться и пустить фильм летом в какое-то время, когда телевизор никто не смотрит. А Брежневу доложили, что будет фильм о Гагарине. И он, будучи в Крыму, собрал все Политбюро: «Будут фильм о Гагарине показывать!» Посмотрел, звонит Лаптеву и говорит: «Вот у вас же есть нормальные люди, которые делают нормальные фильмы». Два месяца проходит, я с рыбалки приезжаю в два часа ночи, жена говорит: «Звонил Афанасьев, главред, сказал, чтобы ты брал бутылку виски и приезжал в редакцию». Тогда ведь по ночам работали. Приезжаю. Сидят несколько человек. Афанасьев говорит: «Наливай». Я спрашиваю: «С чего?» – «А ты посмотри полосу». А там решение о присуждении Госпремии. И первой – моя фамилия. Оказывается, шло обсуждение и Брежнев говорит: «А тут есть тот, кто делал фильм о Гагарине?..»

Атом

– Вас можно назвать журналистом-ядерщиком...

– Мне отчаянно повезло в жизни тем, что я где-то с 1960 года был связан напрямую с атомной тематикой. Имел первую форму допуска. Ядерный взрыв – страшнейшее впечатление. Обычно стоишь к нему спиной, иначе сожжешь глаза. Видишь отсвет. И тишина. Потом ложится трава. А потом приходит этот удар. Малоприятное ощущение. Но когда на Семипалатинском полигоне решили при помощи ядерного взрыва создать искусственное озеро, я все видел. Земля вдруг встает стеной. Все это продолжается миллисекунды, но тебе кажется, что это продолжается вечность. Земля прокаляется, оттуда языки пламени… А потом все отрывается и уходит вверх...

Мне очень доверял Ефим Павлович Славский, министр среднего машиностроения. Была программа мирных ядерных взрывов, промышленных, их было 123, договорились – я езжу и пишу. Отдаю им материалы, и, когда можно будет, их напечатают. Первые пять-шесть лет я не напечатал ни одного из этих материалов. Многие тексты погибли. Но мы договорились – надо оставить это в истории.

А потом Ефим Павлович заявил, что с помощью ядерного взрыва можно будет погасить Урта-Булакский фонтан под Бухарой, там из глубины бил газ, горел и три года потушить его не могли. В день выгорало столько газа, сколько было нужно городу Ленинграду. Сделали наклонную скважину, боевой заряд заложили, взорвали – пламя погасло. Я с самого начала был на этом эксперименте, потом со Славским полетел на сам взрыв. Вернулись, я написал полосу. Привез Ефиму Павловичу. Он говорит: «Садись». Оставил меня на своем месте, и я часа четыре командовал Министерством среднего машиностроения. А он поехал на заседание Политбюро. Приехал, и у меня до сих пор хранится этот оттиск со всемим подписями, начиная с Брежнева: все прочитали, всем понравилось, но печатать нельзя. Я говорю: «Почему?» Славский объяснил, что как раз перед этим Громыко выступил на сессии ООН и сказал о полном уничтожении всех ядерных зарядов и ни слова не сказал о мирных ядерных взрывах. Решили так: когда можно будет, Громыко скажет. Прошел ровно год. Раздается звонок в «Комсомолке» главному редактору: «А где там у вас Губарев? Срочно, вас внизу ждет машина – к Громыко». Еду на «Чайке», поднимаюсь на этаж. Громыко говорит: «Вы знаете, сейчас можно печатать ваш материал». Я говорю: «Андрей Андреевич, там виз пятнадцать, всё Политбюро». Он отвечает: «Поезжайте». Пока я доехал до работы, пришло указание в Главлит ни строки не менять. А там три строки не влезало. Но Главлит сказал же ни строки не менять! И если вы посмотрите «Комсомолку» с этой статьей, увидите – выбросили адрес... Вот так вышла полоса.

– Вы обмолвились, что у вас была первая форма допуска. Что это значит?

– Это допуск к совершенно секретным работам. Было пять человек в журналистике, к которым было полное доверие. И со стороны ученых, и со стороны спецслужб. Мы занимались космосом и ядерными делами. Мы выезжали за границу в одиночку.

– Без сопровождающего?

– Более того, когда я, будучи уже замом главного в «КП», повез делегацию в США в 1975 году, это была первая поездка молодых политических деятелей из СССР, я потребовал, чтобы в делегации не было блатных. И у меня были все рядовые. Второе – потребовал, чтобы все прочитали Солженицына. И чтобы не было из комитета. Или был, но такой, кого я не знаю.

– То есть физика в штатском у вас не было?

– Они бы раскололи. Помощник президента Форда Морт Аллен, который нас встречал, потом он был в ЦРУ, потом консулом в Петербурге, когда спустя много лет мы встретились в Москве, спросил: «Ну теперь-то ты можешь сказать, кто у тебя был из КГБ? Мы замучились. И написали, что из КГБ был ты». Это была феерическая поездка. Меня принял Форд. Обсуждали поправку Джексона - Вэника. Я его покритиковал. И «Нью-Йорк таймс» написал: «На встрече с президентом Фордом спикер русской делегации Губарев вел себя так, будто он сам президент». Я сказал, что мы долго ждали визу. Форд сказал: «Вы будете получать визу в один день». И я до сих пор получаю визу за один день. Когда через полгода мы летели в США с экипажем «Союз-Аполлон», они получали визу месяц, а я за день. Как я над ними издевался...

Байкал и наука

– Космос и мирный атом отбирали все ваше время как у журналиста?

– Нет. Будучи заместителем главного в «Правде», в 1985 или 1986 году, печатаю три статьи по загрязнению Байкала. Звонит Лигачев: «Ты что себе позволяешь? Есть постановление ЦК, и про Байкал писать нельзя». Я ему: «Так это 1964 года постановление». А он: «Партийные документы не стареют». Но была создана правительственная комиссия по Байкалу, в которую включили и меня. Мы там многое сделали. В Улан-Удэ ведь тогда не было ни одного очистного сооружения. Большой авиазавод тогда все сбрасывал в озеро.

Как подходили в то время к таким вопросам? Такой пример: была специально разработана программма космического полета, Володя Аксенов освоил фотокамеру МКФ-6, созданную в ГДР для съемок Байкала из космоса в шести зонах спектра! И мы знали, где загрязнения, кто гадит. Такого до тех пор никто не делал. А сейчас посмотрите, какие очистные – ни грамма не сбрасывается. Много было сделано и «Комсомольской правдой», и «Правдой» для страны именно в глобальных проблемах…